...Как бы мы ни приближали Гамлета к сегодняшнему дню, он, оставаясь героем пьесы Шекспира, выражает дух исканий эпохи Возрождения. Живя по законам современного ему общества, инстинктом своей мысли, Гамлет пробивается к будущему. Несоответствие того, как есть, и того, как он мыслит, и ставит его в особое положение. Делает его бесконечно одиноким среди ближайшего окружения и всегда живым и притягательным для нас, его соратников, через столетия. Гамлет – искатель, безвольный и волевой, разочаровавшийся в мире или впервые постигающий его, озлобленный или добрый, но проясняющий все несоответствия как внешнего мира, так и своего внутреннего – мужеством интеллекта. Дело не в том, чтобы из любого конца зрительного зала был бы "виден" этот ум, направленность его поисков. Вероятно, все происходящее должно анализироваться с позиций этого бесстрашного ума.

Все это есть и в спектакле, но надо сделать усилие, чтобы понять истинное состояние героев, высвободившись из плена декоративности.

Юноша Гамлет, замкнувшись в себе после смерти отца, с недоверием и недоумением всматривается в жизнь взрослых, еще так недавно казавшуюся ему "цветущим садом". И это понятно. Был отец – "человек в полном смысле слова", была нежная любимая и любящая мать, и остальные люди казались "венцом вселенной". Была юность среди книг, учителей, друзей и жизнь одаривала его духовными богатствами. Смерть отца разрушила гармонию. Открыла глаза на тягостное несоответствие видимого и сути. Сделала Гамлета глубокомысленным созерцателем. Но вот явился Призрак со своим "слушай, слушай, слушай…" – и мир раздроблен на тысячи кусков, которые он поклялся собрать, но не в силах это выполнить. Весь остаток своей короткой жизни Гамлет тратит на то, "чтобы вернуть свое прошлое и завоевать свое будущее". Он ведет борьбу, в которой терпит поражение, но борьба эта не прекращается и после его смерти, так как действительное оружие, сделавшее Гамлета бессмертным, не рапира, а слово…

...Мы иногда смущаем себя термином, как будто то или иное явление в искусстве может принадлежать только уже известному стилю, но не может быть новообразованием той жизни, что вокруг. Некоторые критики говорят о "манерности" – а не есть ли это в нашем случае предельная правдивость? Кого-то она отталкивает, так как бывает порой не гармонична, а то страшна, не эстетична. В человеке обнажается то, что обычно тщательно утаивается. Снимается пленка видимости, разрушается барьер между внутренним и внешним.
Все это есть и в спектакле, но надо сделать усилие, чтобы понять истинное состояние героев, высвободившись из плена декоративности.